"Княгиня Ольга". Компиляция. Книги 1-19 (СИ) - Дворецкая Елизавета Алексеевна
Когда лодка подошла к внутреннему причалу, Мальфрид уже стояла там.
– Что? – В нетерпении она шагнула навстречу родичам. – Что там?
Улеб, высадившись первым, глянул на нее и поджал губы, будто говоря: да ничего хорошего. Но Малфа не заметила – она не сводила изумленных глаз с Бера. Ее веселый родич будто разом постарел на десять лет: его черты стали более резкими, в глазах клубилась тьма отчаяния.
– Бер… – Мальфрид подалась к нему.
Хотелось спросить: ты не захворал? Тревожилась она по большей части за Улеба, так Улеб вот он, живой и здоровый. Что его так сокрушило?
Бер повернулся к ней, глядя вниз, потом набрал в грудь воздуха, будто ему было нечем дышать. Медленно поднял глаза. Весь его вид выражал глубокое горе, словно он разом лишился всех, кого любил. Потом он покачал головой, закрыл лицо руками и так застыл, будто не мог видеть то, что перед глазами. То есть ее, Мальфрид.
И тут она поняла. Ее тайны больше не существует. Это отчаяние оттого, что теперь Бер знает о ней все. То, чего вовсе не хотел бы знать.
В глазах потемнело. Уже полтора года Бер был ее главной опорой, тем корнем, на котором держалась ее связь с белым светом. Она привыкла думать, что он всегда на ее стороне, что бы ни случилось. А теперь он смотрит так, словно она умерла…
Причал покачнулся, и белый свет пропал, будто разом угасло небо.
Сквозь туман и мрак, из немыслимой дали доносились смутно знакомые голоса. Малфа не могла разобрать ни слова, не могла даже вспомнить, кому принадлежат голоса, и это было мучительно. Но постепенно мрак яснел, звуки приблизились, и до нее начал доходить смысл слов.
– Я понимаю, ты чувствовал себя оскорбленным за весь наш род! – сердито выговаривал где-то поблизости и сверху голос старой женщины. – Но ты мог бы придумать что-нибудь поумнее, чем затевать свару и чуть ли не драку с ним прямо на причале!
– Я хотел разбить ему морду! – с тоской и отчаянием отвечал ей мужской голос. Он раздавался еще ближе и почему-то снизу, будто спорили небесные и подземные духи. Мальфрид еще не вспомнила, кому принадлежит этот голос, но сам его звук нес ей отраду. – Я ничего не думал! Не мог я думать! Я хотел его убить, и слава богам, что воздержался!
– И теперь об этом деле знает вся земля словенская!
– Они все равно узнали бы! – вступил другой мужской голос. – Он же сам объявил, что это его дитя! Прямо в обчине!
– А это… точно так и есть? – с сомнением спросила женщина.
– Да уж конечно! – подтвердил второй мужской голос почти насмешливо. – Об этом и в Киеве знают, и у нас в Плескове – еще с тех пор, как Эльга ее привезла.
Те двое возмутились разом:
– И ты знал?
– Йотуна мать!
– Так что же ты молчал?
– Ну вот, теперь и вы знаете. Кому-то это знание прибавило счастья?
Мальфрид попыталась открыть глаза, но веки казались слишком тяжелыми. Лоб тоже был налит болезненной тяжестью, в голове шумело.
– Смотри, она, кажется, очнулась, – сказал второй мужской голос.
Потом кто-то взял ее руку.
– Малфа! – негромко позвал первый голос. – Ты слышишь меня?
Наконец она сумела поднять веки и увидела склонившееся над ней лицо. Поодаль смутно виднелись еще два, но на них она пока не могла сосредоточиться.
– Ты жива? – окликнул ее Бер. – Хочешь пить?
Он снял с ее лба мокрую ветошь, и ей стало немного легче. В глазах прояснилось. Она попыталась сесть; Бер подхватил ее под спину и усадил. Кто-то подал ему ковш с водой, он передал его Мальфрид, но не выпустил и поддерживал, пока она пила, чтобы не пролила на себя.
– Что случилось? – обреченно прохрипела Мальфрид, желая скорее узнать все.
– Ты упала на причале. Я тебя домой принес. Как ты сейчас?
– Нет… там… в Перыни, что случилось?
– Святослав при всех объявил, что у тебя – его ребенок, – сказала Сванхейд. – А этот дуб кольчуги, – она со смесью досады и гордости кивнула на любимого внука, – прямо у лодок чуть не вызвал его на драку. И теперь вся земля словенская знает, что у тебя был ребенок еще до того, как ты сюда попала. От Святослава, – чуть помолчав, добавила она, поскольку именно это было открытием для обитателей Хольмгарда. – Святославу теперь известно, что у тебя есть и второе дитя, но это уже куда менее важно.
– Почему же ты не сказала нам раньше? – с печалью спросил Бер, не выпуская ее руки.
Мальфрид не ответила. Ее наполнял жгучий стыд.
– Я пошла… к Князю-Медведю… чтобы дитя родилось как священное, – объяснила она чуть погодя. – Чтобы смыть с него… этот позор.
– Но со Святослава никто этот позор не смоет, – со злостью сказал Бер. – Хоть он сто лет в бане просиди. Мне стыдно, что у меня такой брат! Если уж ты взял в жены свою родню… – он вздохнул, еще помня, как сам томился сходным желанием, – то уж держись! Но взять, а потом отослать, будто рабыню… Не был бы он мне родич, я бы его на остров вызвал! [576] Никогда ему не прощу!
– Словене тоже не обрадуются, что их князь замешан в таком стыдном деле, – вздохнула Сванхейд. – Может быть, это окажется хорошо для нас… – Она взглянула на Улеба. – Для тебя. Хотела бы я послушать, как он теперь будет отстаивать свое право на власть.
– Он может попробовать выкупить ее обиду и оскорбление роду, – сказал Бер. – Но не знаю, где он возьмет… Ему придется вынести все золото кагана, чтобы расплатиться за такое!
Мальфрид вздохнула. Мысль о золоте была ей противна. Как она теперь покажется на люди, если все знают ее тайну? Как долго она ее оберегала! Колосок уже давно говорит первые слова, но люди только смеются, когда «сын рабыни» называет мамой молодую госпожу.
Видно, терпение богов иссякло. Сам Перун рассек огненным мечом туман, которым она себя окружила. И задрожала вся земля словенская…
Покинутый Соколиной и занятый дружиной Святослава, двор посадника за Волховом напоминал гостевой дом – без хозяев, без челяди, битком набитый постояльцами. Всю хорошую утварь, которая делала жилье живым, Соколина продала перед отъездом или взяла с собой, новым хозяевам остались только стены, голые лавки, пустые полки, остывшие вычищенные печи. Теперь он был завален походными пожитками дружины. Все его помещения – гридница, опустевшие клети и даже хлев – заняли под постой киевские гриди, везде лежали мешки и одеяла, по полу рассыпали сено, в углах громоздились щиты и копья, плохо вымытые миски стояли прямо на полу и соседили со шлемами, заботливо завернутыми в ветошку. На тыну сохли вымытые рубахи, раскинув рукава, будто серые лебеди крылья. Князь и Асмунд жили в бывшей посадничьей избе, с ними Вальга и еще семеро ближайших к Святославу гридей под началом Игмора. Постояльцы были в каждой избе вокруг, а позади Новых Дворов раскинулся целый лес белых, серых, бурых шатров из грубой шерсти, навесы из парусов. Целый день дымили костры, отроки варили каши и похлебки из рыбы, пшена, из дичи, добытой в окрестных лесах. Каждый день от кого-то из старейшин в счет дани доставляли бычка или пару свиней, их тут же резали, разделывали и готовили. Словно целый город вдруг опустился прямо с неба на берег Волхова, принес шум, оживление, многолюдство.
Вернувшись из Перыни, князь сразу ушел к себе в избу, ни на кого не глядя. Ездивших с ним тут же обступили с расспросами – кияне тоже очень хотели знать, чем кончился совет: признали словене власть Святослава или придется усмирять их силой? Но ясных ответов они не получили. Желая по возможности избавить князя от позора, Асмунд велел молчать о неприятном объяснении с Бером. Сказал только, что словене желают Улеба вместо посадника и князь еще не решил, как быть.
– Пойдем потолкуем. – Игмор тронул за рукав Градимира.
Отыскивая тихое место, они ушли на дальний край причала, где стояли киевские лодьи. За Игмором потянулись его ближайшие товарищи: родные его братья Грим и Добровой, зятья Красен и Агмунд, еще кое-кто. Игмор был сыном Гримкеля Секиры, прежнего сотского гридей Ингвара, погибшего с ним в один час. Двадцать семь лет назад, собираясь жениться на Эльге, Ингвар отдал трех своих хотий ближайшим друзьям-телохранителям: Гримкелю, Ивору и Хрольву. У Хрольва родились только дочери, но сыновья двоих других с самого детства числились в ближайших друзьях законного княжьего сына и считались ему кем-то вроде названых братьев. Позднее их круг пополнили зятья – мужья сестер, выбранные тоже из гридьбы, и теперь у Игмора всегда было под рукой полтора десятка удальцов, беспрекословно ему повиновавшихся и готовых на все ради князя.
