"Княгиня Ольга". Компиляция. Книги 1-19 (СИ) - Дворецкая Елизавета Алексеевна
Отходя, Мистина ощутил плечом, что одноглазый смотрит ему вслед. Не умел бы он чувствовать такие взгляды, сам не дожил бы до сего дня.
Последние гости княгини разошлись из гридницы, ворота затворили, двор затихал. По неделям, после богослужения и Христовых пиров, княгиня не принимала у себя Мистину. Но сегодня он не хотел уходить, раз уж здесь оказался. Не хотелось оставлять ее, мешала некая смутная, свежая тревога. Память о мимолетной встрече на дворе царапала душу, как колючка репья, попавшая под обмотки. Засыпая, Мистина пожалел, что не спросил у бродяги, где был тот городец. Казалось бы, какое ему дело? Мало ли городцов на землях от Нево-озера до устья Днестра, что платят дань и ходят по киевским князьям, Святославу и матери его Эльге? [482] И мало ли из них порой отбиваются от лихих людей? По ряду со всяким княжьем и великими боярами, киевские князья берут дань, но не вмешиваются в дела племен и родов, кроме городцов руси на днепровском пути и Полянской земли.
Правда, выговор у бродяги был здешний – значит, не из дальних краев. Девятая зима – как раз Деревская война выходит. Очень может быть, что «лихими людьми» были киевские отроки – из дружин Святослава, его родичей и бояр, из разных земель собравшихся, чтобы отомстить за убитого в Деревской земле русского князя Ингвара. Еще несколько лет после того в Киев тянулись деревские погорельцы из Искоростеня и других городцов, сожженных русскими дружинами, сироты, оставшиеся без кормильцев. И этот, должно быть, с тех пор здесь перебивается…
Стоило Мистине задремать, как бродяга – залысый лоб, побелевший шрам, пронзительный взгляд – вновь вставал перед глазами. Не отпускало чувство, что за дверями княгининой избы осталась опасность. Как если у тебя на глазах под поленницей или под кадью во дворе скроется гадюка, и не будет покоя, пока не прибьешь эту мерзость. Воевода ворочался, гнал воспоминание, старался успокоиться, поглаживая теплое тело лежащей рядом женщины. Вдыхал ее запах, и сейчас будоражащий и наполняющий блаженством. И когда она сквозь сон теплой рукой накрывала в ответ его руку, на сердце становилось горячо, а по душе будто проходило нечто мягкое. Уже более двадцати лет он стремился к ней – сперва невесте, потом жене, потом вдове своего побратима Ингвара, – как ни к чему иному на свете. Как птицы осенью стремятся к Ирию, зная свой путь и не замечая преград. Любовь Эльги Мистина считал величайшим своим сокровищем, и те годы или месяцы, когда она принадлежала ему, были отмечены в памяти огненной полосой. Год назад Мистина наконец завоевал право почти не скрываясь проводить с ней ночи и до сих пор видел в этом дар судьбы и повод для молчаливой гордости. Что бы ни происходило в Киеве, на Руси, на белом свете, – рядом с ней он забывал обо всем до утра. Но сейчас, стоило ему, отвлекшись, погрузиться в сон, как что-то будто толкало его – он вздрагивал и просыпался.
Клятая та Деревская война! Напомнил бес одноглазый, теперь не отвязаться! Мистина не любил вспоминать тот год. Слишком много потерь и унижений ему пришлось тогда пережить. Руками деревских князей судьба поставила его на перекрестье путей, где каждый был тяжел и, что еще хуже, бесчестен по-своему. Не было от того камня доброго пути. Ингвар ценой своей жизни спас семью и честь побратима. Потеряв его, Мистина оказался перед необходимостью оправдываться в глазах вдовы-княгини. После всего перенесенного ему не стоило труда приставить клинок собственного скрамасакса к своей груди: без ее доверия ему не нужна была жизнь. Тогда Эльга поверила ему, но все случившееся надолго разделило их. И теперь, спустя девять лет, воспоминания того года были как незаживающая язва в душе.
Извод возьми того одноглазого!
Мистина старался думать о другом, даже было задремал наконец… И вдруг сел на постели, среди свежей ночи весны пронзенный могильным холодом.
– Йо-отуна мать…
– Что с тобой? – Эльга тоже открыла глаза и села.
Всю ночь она слышала, как он ворочается, но не задавала вопросов: мало ли чем воевода мог быть озабочен? Но голос, произнесший рядом с ней «йотуна мать», прогнал сонливость. Такой голос она слышала у Мистины очень редко – и всегда это значило, что случилось нечто и впрямь очень худое. В полутьме клети она видела застывшее лицо воеводы, острый взгляд, устремленный куда-то вдаль.
– Это он, йотун его ешь…
– Кто?
Не отвечая, Мистина отбросил покрывало и соскочил с лежанки. Откинул засов, толкнул дверь и крикнул в избу:
– Брезнец! Бонди!
Из полутьмы послышался шум: два его телохранителя, спавшие на полу близ двери клети, привычно подскочили, еще не проснувшись. Протирая глаза, оружники сквозь предутреннюю мглу уставились на своего воеводу – он стоял на пороге в одной сорочке, с рассыпанными по плечам длинными русыми волосами и с таким лицом, что у неробких отроков замерло сердце. Подумалось нечто ужасное – неведомые враги колдовством пролезли через заволоку? Княгиня умерла во сне?
– Живо! – крикнул Мистина. – Наружу! Отроков поднять, послать в город, искать по всем закутам, где нищие бродяги ночуют. Искать мужика средних лет, невысокого, щуплого, со старым рубцом через всю рожу, с убитым правым глазом. Ко мне сразу, как найдут. У Ригора первым делом пусть посмотрят. И у Острогляда.
На ходу опоясываясь, не обувшись даже, оба оружника вскочили и бросились из избы – в гридницу, искать десятского нынешней стражи, чтобы передать приказ и поднять остальных. Служанки княгини тоже проснулись, села на своей лавке десятилетняя княжна Браня. Бросив на девочку взгляд, Мистина кивнул, добавил совсем спокойным голосом:
– Спи дальше, зайчонок.
Будто хотел сказать, что ее, Брани, ночной переполох никак не касается и ей тревожиться не о чем.
Когда Мистина вернулся в клеть и вновь закрыл дверь, Эльга уже сидела, спустив ноги с лежанки, – в сорочке и с двумя косами через грудь до пояса. В тридцать восемь лет, уже имея внука, княгиня была удивительно хороша собой. Все в Киеве верили, что год назад сам василевс из Царьграда, что сидит на золоте и одевается в золото, желал взять ее в жены. Еще бы – такая красавица, да к тому же госпожа огромной Русской державы. Оставшись без супруга, она сделалась наградой не хуже солнца с неба. Эльга лишь немного располнела в поясе и в бедрах, но светлые волосы ее оставались длинны и густы, а при тусклом свете не было видно и тех тонких морщинок на лбу и возле глаз, что прокрались тайком на лицо прекраснейшей женщины земли Русской. Мистина, впервые увидевший ее пятнадцатилетней девушкой, и сейчас не замечал никакой перемены. И твердо знал одно: уступив ее когда-то Ингвару, больше он не уступит никогда и никому.
– Что случилось? – настойчиво повторила Эльга. – Что ты подскочил, будто пожар? Куда ты их послал?
– Ложись. – Мистина подошел и мягко подтолкнул ее, побуждая вернуться на место у стены. Потом лег сам и закинул руки за голову. – Не пожар… но если я прав…
– Да что такое?
Мистина помолчал. Отвечать все равно придется, но сперва он пытался еще раз проверить свои впечатления.
– Попался мне вчера под вечер побродяга один на дворе… на мостках сидел… рубец через всю рожу десятилетней давности. Даже словом перебросился. А потом все думаю: где же я видел этого беса? Явно без рубца еще видел, иначе бы вспомнил.
– Ну и где? – Не ложась, Эльга сидела над ним и с тревогой всматривалась в хорошо знакомое лицо.
Вот уже более двадцати лет Мистина Свенельдич был тем стволом Сыра-Матера-Дуба, на коем держался ее мир, ее щитом и мечом ее дружины, второй ее душой. Она узнала его раньше, чем князя Ингвара, будущего своего мужа. Именно Свенельдич привел ее из плесковских лесов в Киев, сделал княгиней русской, а потом не раз помогал удержаться на этом месте. Он спас честь Ингвара в первом походе на греков, он не позволил следствиям первых неудач расколоть княжескую семью и Русскую державу. Именно он вонзил нож в грудь деревского князя Маломира, свершив их с Эльгой общую месть за Ингвара. Все эти годы сила его и влияние в дружине были так велики, что если бы Эльга, овдовев, избрала Свенельдича своим новым мужем, никто бы не удивился. И как сказать – посмели бы родные братья Ингвара, законные наследники, с ним тягаться. В ту зиму, еще не отойдя от потрясения и горя, Эльга объявила, что ради прав своего единственного сына никогда не возьмет другого мужа. И не раз потом втайне пожалела об этом. Однако ни она сама, ни земля Русская не управились бы без Свенельдича. Связи их не смогло разорвать даже то, что во время поездки в Царьград два года назад княгиня приняла крещение, а воевода нет. Он оставался приверженцем старых богов, и тем не менее не было человека, стоявшего к княгине ближе, чем он. Киевские бояре были недовольны и опасались его влияния, с чем бороться было не по силам никому. Молодые княжьи гриди находились в вечном соперничестве с воеводскими оружниками, а сам Святослав в последние годы все больше не любил Мистину, как не любит отчима строптивый отрок – даром что сам имел уже двух знатных жен и давно вышел из отрочества. Да и как могло быть иначе? Не будучи князем и даже не принадлежа к княжескому роду, Свенельдич-старший обладал почти полной властью и над княгиней Эльгой, и над Киевом, и над всей Русью. Как могли любить его люди, желавшие тех же прав? Не желая множить вражду вокруг себя, Эльга отчасти и поэтому с самого начала вдовства отказалась от мысли принять его в мужья. Но жизнь все расставила по местам.
