Анна Матвеева - Небеса
Крестил его родной сын, уже теперь не Игорь, а отец Игорь. Отпевал же старшего Трофимова, в три месяца сгоревшего от рака, не отец Игорь, а иеромонах Сергий, одновременно принявший постриг и смерть отца.
Новоявленного монаха, еще не забывшего армию, архиерей отправил поднимать строительство храма в зоне. После армии Сергию пришлось там не так тяжело, как могло бы: несколько зэков были воцерковленными и восприняли строительство храма как Божий дар, другие сомневались и забрасывали батюшку вопросами, на которые он отвечал терпеливо и подробно. Когда храм построили, он стал для Сергия как первая любовь — столько было вложено сюда сил и терпения. Иконостас здесь был полностью изготовлен заключенными — и поразил даже архиепископа, приехавшего освящать престол. Служил Сергий здесь недолго, но сердцем привязался к храму намертво и перевод на другой приход — в собор на окраине Николаевска — перенес, как тяжелую болезнь.
Службы Сергия ничем не напоминали откровенную вялость прежнего батюшки, и уже через пару месяцев в соборе было не протолкнуться: «на Сергия», как на концерт, приходили не только верующие, но и просто истосковавшиеся по духовному общению люди. Сергий затеял реставрацию собора, который едва не осыпался от старости и долгого использования в качестве кинотеатра. Привыкнув к приходу, будущий владыка предчувствовал скорое расставание. Оказался прав: теперь его «перебросили» в Успенский монастырь на Трансмаше, да еще и нагрузили всевозможными епархиальными обязанностями. Через пять лет Сергий стал игуменом, потом архимандритом, последовавший за ним епископский сан, как признавали в епархии, он тоже заслужил по праву. Вскоре тогдашний архиерей Димитрий покинул кафедру, и еще теплое место — неожиданно для всех — отдали Сергию. Епископу тогда исполнилось тридцать пять лет.
Местный клир, доселе живший полудремой размеренного спокойствия, внезапно очутился в центре водоворота по имени Сергий: новый архиерей требовал чуть ли не с каждого батюшки полный отчет по службе и доходам, завел моду к общим собраниям, пытался подружиться с властями… Пожилым, старого розлива священникам владыка Сергий казался выскочкой и карьеристом. Спокойного житья при нем и след простыл — епископ вмешивался в сугубую жизнь даже самого скромного прихода, и нельзя сказать, чтоб духовенство его любило. Нрав у архиерея был отнюдь не сладким, епископ часто взрывался и орал на провинившихся так, что даже птицы на улице недоуменно смолкали. Жаль, что мало кто видел, как епископ молится и кается после каждой такой взбучки…
Клирики не любили епископа, зато паства его обожала. После литургии в храме Всех Святых владыка долго и неспешно благословлял всех желающих, потом взмахивал рукой, покрытой сотнями поцелуев, и звал прихожан в трапезную. Выпив кружку чаю, черного и густого, как земля, владыка Сергий читал вслух из Евангелия, всегда неожиданно спрашивая у прихожан: «Поняли, что я сейчас прочитал?» Он никогда не путал имена с лицами, с первого взгляда запоминал новых людей в храме, новых священников в епархии.
Владыка не любил чинных бесед в кабинете, и если хотел поговорить с кем-то из священников приватно, то происходило это обыкновеннее всего на кладбище, которое разбегалось от храма тесными рядами могил. Отец Артемий со временем проложил дорожку в епархиальное управление и часто сопровождал архиерея в этих прогулках. Епископ вел себя с ним запросто, и если бы священник Афанасьев водрузил на одну чашу своих личных весов советы владыки, а на другую — центнер золота, то, видит Бог, золото взлетело бы на воздух!
С каждым днем отец Артемий укреплялся в мысли, что других таких архиереев попросту нет. Даже постаравшись, трудно представить себе более нетипичного владыку.
Глава 9. Пограничное состояние
Клиника пограничных состояний занимала внушительную территорию и напомнила мне пионерлагерь: деревянные домички корпусов прятались за тесными рядами корабельных сосен. Снег мешал сходству, не то я обязательно вспомнила бы тихий звон комаров, и липкие пятна смолы на ладошках, и ночные разговоры в бессонной палате.
Я прилипла к стеклу автомобиля, стараясь не замечать ледяного молчания Сашеньки. Лапочкин вел себя более человечно. Небрежно работая рулем, он называл клинику пансионатом и обещал, что здесь со мной сотворят чудо: выкуют из проржавленных останков улучшенную и дополненную версию. Одну из Алешиных сотрудниц волшебные здешние доктора поставили на ноги всего за месяц, хотя у нее тоже был кризис на почве несчастной любви. Диагноз Лапочкин поставил самостоятельно.
Запарковавшись у главного корпуса — два этажа, обкрошенные колонны и окна с цифрами из пластыря, — сродственники синхронно вылезли через передние двери. Сашеньке, судя по усталому межбровному залому, до смерти хотелось от меня отделаться, но она сдерживалась при муже. Зато я получила некоторые представления о том, что чувствуют обрыдшие старички и тяжелые больные, сбагренные родней под врачебный присмотр.
Между прочим, я вовсе не просила Лапочкиных сдавать меня в эту переосмысленную психушку: просто мне было некуда пойти в ту ночь. Вот почему добрый и конструктивно мыслящий Алеша, распрощавшись с последним свадебным гостем, немедленно созвонился с АОЗТ «Роща». Поутру, вместо того чтобы нежиться на шелковых простынях с молодой женой, Лапочкин повез меня к соснам, лечить нервы. Зачем с нами потащилась молодая жена, мне, честно говоря, непонятно — разве что она боялась оставить нас наедине? Зря боялась, потому что сердце мое все так же сладко выло о Кабановиче…
Лапочкин пошептался с кургузой медсестричкой, и нас тут же повели в приемную. Директриса АОЗТ «Роща» лично беседовала с каждым гипотетическим пациентом. Алеша сказал, чтобы я не волновалась, он будет ждать столько, сколько потребуется. Бедная Сашенька!
Секретарша, пожилая и жилистая, как плохо вычищенная говядина, любезно поинтересовалась, имеются ли у меня денежные средства для оплаты результативного лечения? Средства были — за все платил великодушный Лапочкин. Секретарша удовлетворилась моим унылым кивком и сама тоже кивнула — в сторону роскошной двери из темного дерева.
Кабинет директрисы был обставлен с претензией на домашний уют. Иначе непонятно, с какой целью очутились здесь пухлые кресла, шторы в бантиках и волосатый ковер, на котором ботинки оставляли грязные впадины. Вместо привычной синевато-белой лампы дневного освещения тут красовалась легкомысленная люстра в ангелочках, и стены были шпалерно увешаны картинами, заделанными в качественные багеты. Буркнув приветствие, я вынужденно разглядывала эти картины, покуда хозяйка кабинета («Соня Сергеевна», — успела шепнуть секретарша) пила чай, по-кустодиевски вытягивая губы.
