"Княгиня Ольга". Компиляция. Книги 1-19 (СИ) - Дворецкая Елизавета Алексеевна
– Давайте не будем считать договор разорванным, – произнес Маломир. – Мой братанич… погорячился. Он все же еще молод… Разорвать договор имеет право только общее вече Деревляни.
– Вот теперь я слышу разумные речи! Что же ты сразу не сказал этого твоему братаничу? Тогда ему не пришлось бы отряхивать от пыли свою шапку…
– А его людям – наяривать наших коз вместо своих баб, – буркнул Эльдьярн.
Отроки сдавленно засмеялись, древляне переменились в лице, а Мистина и бровью не повел.
– Верни нам наших жен, – Маломир тоже это услышал, – и мы дадим обет не рушить дружбы… пока не соберем вече и не встретимся с Ингорем.
– Это более разумное предложение, чем прежнее. Но вам придется подтвердить, что наш договор о дани в этот год еще будет исполняться. Любые перемены возможны только на другой год, после того как будет заключен новый договор.
– На этот год… мы не будем давать! – разгорячился Обренко, самый упрямый из стариков.
– Тогда мы в возмещение убытков оставим себе ваших жен. Там есть несколько совсем молодых – хазары дорого за них дадут. Вообразите только, какая слава пойдет о древлянах, если их молодую княгиню при живом муже продадут за Хвалынское море!
– Помолчи, Обренко! – махнул на того Маломир. – Если этот год договор в силе, так и дань будет прежняя.
– По черной кунице с дыма.
– По черной. С дыма.
– Стало быть, завтра ждите нас на Святой горе. Я хочу услышать то же самое перед вашими богами и чурами. У них хорошая память, они пригодятся нам как послухи, если что. И тогда завтра же ваши жены будут отпущены без малейшего урона для чести. Мы даже сами их привезем на то место, откуда взяли.
Следующий день выдался долгим и беспокойным. С утра мы томились: сегодня наше заточение должно было закончиться. Прошло всего три дня, но нам казалось, что мы в плену уже три месяца: бабы стосковались по детям и внукам, волновались о брошенных хозяйствах и прерванных зажинках. Рожь перестаивала; нужно было жать, пока зерно не посыпалось, но никто не решался браться за серпы. Благословение богов не получено, наоборот, Перун и Велес могут быть оскорблены, и теперь все с удвоенным нетерпением ждали, когда княгиня вернется и закончит обряд.
Перед полуднем Мистина с частью дружины ушел на Святую гору. Я не находила себе места. Меня била дрожь от мысли, что мужики не выдержат и нападут на русь: тогда всех нас, женщин, выбросят со стены с перерезанным горлом, но не сразу… К счастью, у Святой горы собрались мужья, братья и сыновья моих товарок, которые увидеть их живыми хотели больше, чем немедленно отомстить за обиду.
Мистина вернулся невредим.
– Ну что, велеть оседлать коней и отвезти вас на поле, откуда взяли? – спросил он у меня.
– Мы сами дойдем. – Я уже бродила по двору перед воротами, и мои бабы со мной.
– Ну, ступайте! – Он махнул отрокам у ворот.
На глаза мне попался Алдан в его потертой полосатой рубахе. Мелькнула мысль: сказать ему на прощание, что я постараюсь побыстрее его забыть? Но не стала: незачем мне разговаривать с ним на глазах у баб и Мистининой дружины. Однако он так посмотрел на меня: спокойно и приветливо, будто и сам понял, что я хотела сказать. Удивительный все-таки человек. Истинный воин и в то же время так не похож на всех этих буйных, тщеславных и жадных горлопанов…
Однако как ни хотелось мне – и другим бабам – бежать домой к детям, мы и впрямь направились назад на «божье поле». Закончить зажинки было важнее, чем обнять детей. Мой серп так и валялся на полусжатом рядку, где я его выронила, когда Алдан вздернул меня на коня; за эти дни сжатая рожь, пролежавшая в росе на земле, уже сопрела. Тут же, на дороге и ополье, еще валялись наши давешние венки, увядшие и засохшие, а Малинка нашла свою заушницу с желтой бусиной, что потеряла при набеге.
Я очистила серп, вытерла соломой, нарвала свежих цветов и украсила его. Набежавшие девки сплели новые синие венки. Со всех сторон толпились мужики – охраняли, чтобы нас не украли еще раз! Вот всегда так – крепки задним умом! Но этих всех я отогнала прочь: при родинах земли им нечего делать.
И вот бабы опять запели, я принялась жать. Добравшись до того же места, они принялись беспокойно озираться, будто думали, что строки «да вязать, да вязать» вновь привлекут налетчиков.
Благополучно дойдя до конца рядка, я свила венок из ржаных колосьев (сыпались, матушка Макошь, сыпались!) и велес-травы. Бабы возложили его на меня, и мы с песнями пошли на Святую гору, где и поднесли венок к подножию Перунова капа. Уф! Теперь домой…
С детьми все было благополучно, а ругань Володислава я пропускала мимо ушей. Моей вины ни в чем не было, и он это знал не хуже. Слышала, как в избе у Найдена кто-то бранился со своей бабой, а та отвечала: «А ты с чего за мою честь волнуешься – козу, что ли, воеводскую тут без меня наяривал?»
Но долго свариться было некогда: приспела жатва, не до брани…
По всей округе на золотящихся полях мелькали белые рубахи жниц. Те из Свенгельдовых оружников, у кого было свое хозяйство и посевы, тоже были заняты, но по вечерам собирались в гриднице. Все понимали, что наступившее спокойствие – только на время жатвы. Никто не мог себе позволить раздоров, пока не собран урожай, но когда он будет собран, борьба возобновится.
Соколина больше не боялась показываться на людях: синяки сошли, и злосчастное происшествие не нанесло урона ее красоте. Но прежняя бодрость к ней не возвращалась. Осознание потери стало полным: она свыклась с мыслью, что отца больше не будет никогда, он не вернется из той богато убранной ямы, куда они его опустили. Прежняя жизнь миновала безвозвратно, думы о будущем угнетали. Ута утешала девушку, обещала найти наилучшего жениха, но Соколина лишь становилась угрюмее.
– Но нельзя же вовсе замуж не ходить, – мягко убеждала Ута. – Ты уже взрослая дева, такую в доме держать – позор. Люди подумают, что сестра у Мистины увечная какая или порченая, а нам недоброй славы на семью навлекать никак нельзя. У нас ведь три дочери: не оглянешься, как и им женихи понадобятся.
Соколина понимала, что невестка права. И говорить при Мистине о девичьей дружине или еще каких-то детских мечтаниях, которые она так свободно обсуждала с Предславой, не получалось.
К Предславе ее не пускали.
– Нет, нельзя, – покачал головой Мистина, когда Соколина в первый раз заикнулась об этом. – Мы умыкнули их женщин. Я готов хоть голову заложить: сейчас они только и прикидывают, как бы что-нибудь такое сделать нам в ответ. Поэтому гуляйте у стен городца и с отроками.
– Ну, я хоть на Аранке в рощу проедусь…
– Нет.
– Но отец разрешал мне!
– Тебе напомнить, где он сейчас?
Соколина злилась и чуть не плакала от досады. Но Мистина происходил от того же родителя, что и она, унаследовал то же упрямство и решимость, но в придачу был мужчиной и вдвое ее старше. У Соколины, которая на любого из отроков могла бы в досаде кинуться с кулаками, язык прилипал к гортани от одного взгляда его спокойных серых глаз. Поэтому она выражала свое недовольство лишь хмурыми взглядами и угрюмым молчанием.
И вскоре заметила, что не одинока в этом. Дружина тоже была недовольна.
– У нас был случай разбить Коростень! – раз услышала она, как толковали отроки, посланные на берег охранять воеводских детей, когда те гуляли. – Захватить городец и взять клятвы платить дань нам! А Мистина все проворонил!
– Я большего ждал от сына нашего воеводы! – бросил Бьольв.
– Нос такой же, а вот нрав слабоват!
– Правильно Сигге говорил! Надо было в ту же ночь идти на Коростень, пока эти раззявы и опомниться не успели!
