"Княгиня Ольга". Компиляция. Книги 1-19 (СИ) - Дворецкая Елизавета Алексеевна
От злобы и досады в его голосе у Эльги холодело в груди: казалось, он осуждает ее. Все эти двадцать лет Мистина был ей ближе брата. Им случалось спорить и даже ссориться, но она знала, что он всегда на ее стороне, пусть и пытается порой вести ее не туда, куда хочет она сама.
– Но ты же не веришь, что я… – растерянно начала она.
Уж лучше бы ее сразу обвинили в том, что она съела солнце и луну!
– А! – Мистина только махнул рукой и шагнул к воротам. Потом обернулся: – Теперь ты поняла, почему я не стал креститься?
В ворота чем-то ударили: не то бревном, не то чьим-то телом. Шум возрос, слышались неразборчивые, но яростные крики. Раздавался треск дерева, и напряженный слух ловил: вот-вот зазвенит железо.
Мистина кивнул отроку, надел шлем и пошел к воротам, на ходу затягивая ремень. Перед дверью на крыльце стояла Ута и молча, без единого движения, смотрела ему вслед.
Вернувшись в избу, Эльга притянула к себе Браню и крепко обняла. Приходилось делать вид, будто ничего пугающего не происходит, но при мысли о дочери у нее слабели ноги и хотелось кричать от страха. Мелькали в памяти воспоминания о том возмущении почти двадцатилетней давности, когда погиб старый князь Предслав – заодно с христианским проповедником отцом Киланом, который жил в его доме. Тогда подученные Свенельдом и Мистиной люди обвинили отца Килана, будто он воровал кур и пил их кровь, а потом насмерть загрыз чьего-то челядина с Киевой горы [454]. На самом деле основной удар предназначался не ирландцу и даже не князю Предславу, а сыну его Олегу, которого таким образом заставили освободить для Ингвара и Эльги киевский стол.
Но сейчас никакого заговора не могло быть. Она, Эльга, никому не мешает. Она уступила все свои священные обязанности невестке и хочет теперь лишь добрым примером внушать людям веру в Христа. И сразу же из нее сделали ту ведьму из страшной сказки, что поедала новорожденных детей своего пасынка-князя и винила их несчастную мать! Почему? Людей пугают любые перемены в их сложившемся мире. Злоба, трусость и глупость бывают похуже всякого заговора.
Тот давний мятеж подготовили умные люди, поэтому погибли немногие, больших потрясений, погромов и грабежей удалось избежать. Как только цель была достигнута, все быстро успокоилось: вчерашние буяны наливались пивом в гриднице, во все горло славя нового князя – Ингвара.
Нынешнее возмущение вышло само собой: никто его не возглавлял, люди хотели всего лишь выбросить в Днепр «навьих баб на досках», чтобы плыли себе назад к грекам. Они испугались перемен в привычном порядке и хотели, чтобы все стало по-прежнему. Источник зла им виделся в изваянии юноши с ягненком на плечах – чем глупее, тем убедительнее. К счастью, уважение к Эльге, двадцать лет мудро ими правившей, все же пока сдерживало дурные чувства. И оружники Мистины, конечно, тоже.
Но напуганные люди способны на любые безумства.
Эльга обратила взгляд к иконам, но невольно смотрела на них как на своих гостей, которых обязана защитить от злобы соплеменников. Нужно было молиться, но она лишь привыкала вкладывать живое чувство в греческие слова заученных молитв. Ей хотелось говорить с Богоматерью попросту, как с женщиной, которая старше, мудрее и сильнее. Перед глазами ее сияла Мария – такая, какой она впервые увидела ее над собою, на золотых сводах Святой Софии. Хотелось спросить: «Неужели ко мне вернулось то зло, что сотворилось двадцать лет назад – пусть не моими руками, но ради меня?»
И ведь Килан, Предслав и Олег были христианами! Неужели Господь выбрал этот миг, чтобы отомстить за своих?
Но почему ей – и теперь, когда она тоже стала для Господа своей?
– Выйди послушай, что там, – велела она Скрябке.
Пошла бы сама, но не имела сил.
Скрябка отворила дверь – в избу ворвался такой гвалт, что Эльга невольно встала. Захотелось немедленно затолкать Браню в голбец и накрыть чем-нибудь: безрассудный порыв испуганной матери, какой переживали тысячи и тысячи женщин в подобный миг. Это не был настоящий шум сражения – в нем больше грохота и лязга железа, – но, похоже, перед двором разворачивалась потасовка и давка. Все ее дворовые отроки и челядь собрались возле ворот внутри, вооружившись кто чем. Даже холопы держали дубье. Эльгу начало колотить.
И тут снаружи долетел хорошо ей знакомый звук – рев боевого рога.
Отроки Мистины стояли прочной «стеной щитов» в три ряда, выставив вперед копья. Лезть на копья никто не хотел, но в княгинин тын летели из толпы камни и поленья. Народные метательные снаряды стучали по щитам, иногда задевали головы в шлемах. Чтобы не служить мишенью, Мистина не сел на коня, на котором приехал, а тоже укрылся за щитом. Толпа напирала. Он дал знак трубачу.
Раздался тягучий звук рога, пугающий и будоражащий одновременно.
Толпа ответила ревом, камни и палки полетели гуще.
– Шаг! – крикнул Мистина.
И «стена щитов» двинулась вперед.
– Хей! Хей! – Отроки надвигались на толпу, прижимая ее к площадке святилища.
Видя нацеленные на себя острия копий, которые с каждым шагом придвигались, передние ряды толпы подались назад. Началась давка. Кто-то бежал на площадку, но там не могли поместиться все, а к тому же она кончалась с двух сторон крутыми, заросшими обрывами. Кто-то пытался выбраться на пологий всход, ведущий прочь со Святой горы, кто-то бежал по улице вдоль тынов. Висел крик, будто над полем настоящего побоища.
Наконец крики отодвинулись и постепенно стихли: безоружная толпа разбежалась. Валялись оброненные палки, потерянные шапки, два ножа и кресало, лопнувшие пояса, даже оторванные полрукава. Слава Богу, ни пятен крови, ни мертвых тел.
Отроки Мистины вернулись и окружили двор – воевода опасался, что буяны оправятся и соберутся вновь.
Уже почти ночью явился Святослав: приехал верхом, с тремя десятками своих гридей.
– Видела, что твой бог наделал? – неприветливо бросил он матери. – Говорят, греки княжью мать заколдовали, и теперь у нее черный глаз. У тебя, то есть!
– Святша, сынок, ты в уме? – мягко спросила Эльга.
Как ни хорошо она его понимала, это показалось уже чересчур.
– Я-то в уме! – с досадой ответил Святослав. – Первый раз она рожала – тебя не было, Ригора не было, и все хорошо сошло! Она в тот раз боялась, говорила, как бы Кощей своей доли не потребовал, мы ему тайком жертвы приносили все девять месяцев!
Эльга слегка раскрыла глаза: она этого не знала, а ведь находилась в Киеве почти все то время.
– И помогло! Все сошло гладко. А тут ты приехала, и Ригор, и эти бабы навьи! – Святослав снова ткнул в сторону бывшего чурова кута. – Посылали вас за добром, а привезли вы одно худо!
– Может, греки еще одумаются, – вставил Мистина. – На будущий год приедет посольство…
– В жабу я катал это их посольство! На березовой постельке я его видал – на осиновых дровах, три полена в головах! Вот что! – с усилием взяв себя в руки, Святослав повернулся к матери. – Надо вам пока уехать.
– Куда? – растерялась Эльга.
Она еще после дороги из греков дома не обжилась!
– Ну… хоть в Вышгород. Пока тут все утихнет. А то мне самому придется твой двор дозором обходить, гридей здесь держать, чтоб никто не лез. Не будет тебя здесь – эти клюи пернатые уймутся, остынут. Тогда вернешься.
Эльга сидела молча, переменившись в лице. Ее изгоняют из собственного города. Родной сын. Не укладывалось в голове, что она должна бежать от киевлян, как от бешеных собак – от тех людей, что всего-то лет восемь назад, после Древлянской войны, прославляли ее и понесли бы в лодье на руках до самого верха горы, пожелай она только.
«Отче, прости им, ибо не ведают, что творят», – сказал Иисус на кресте о мучителях своих. Его смерти желали все те, кого Он пришел спасти. И после того все повторялось для многих святых мучеников, встречавших только зло от тех, кому они хотели помочь. Эльга сидела застыв, пораженная тем, как неизбежно путь каждого верующего во Христа повторяет путь Иисуса. И хотя ее не распинали, не били и не жгли, все же те люди русские, кому она хотела принести спасение в жизни вечной, увидели в ней своего врага. Забылись двадцать лет уважения, забылось все хорошее, что она за эти двадцать лет для них сделала.
