Александра Шарандаченко - Регистраторша ЗАГСА. Из дневника киевлянки

…Большая перемена. Притихшие, тревожно сосредоточенные дети жмутся к стенам и шепотом переговариваются. Ни смеха, ни игр. Будучи дежурной, зашла в учительскую и услышала, как Григорий Кириакович, остановив техничку, которая направилась с колокольчиком в коридор, потихоньку распорядился:

— Звонок дадите на пять минут позже, а сейчас пригласите сюда всех дежурных учителей.

Перемена была между четвертым и пятым уроками. Сердце сжалось: значит, опять что-то случилось… Что же именно? Радостное или еще более тягостное? Преподаватели быстро собрались в учительскую.

Многих из них не знаю: наша школа, эвакуированная из Пущи на Подол, слилась с частью коллективов 19-й и 20-й школ. Директором вновь созданной средней школы № 19 районный отдел народного образования назначил нашего директора, Гречко Григория Кириаковича.

Убедившись, что собрались все педагоги, директор, преодолевая волнение, сказал:

— Оповестите детей, что больше уроков не будет. Организованно, как всегда, выведите их из школы и ничего не говорите им о причине прекращения занятий.

Замолчал на минутку, а затем, как бы разговаривая с самим собою, глухо закончил:

— Наша армия временно оставляет Киев…

У всех у нас дух захватило. Кто стоял — окаменел, кто сидел — так и застыл на стуле. Ошеломленно смотрели на него: что, мол, он говорит?

…Молча отправился каждый в свой класс и вывел учеников из школы. Никто из детей не спросил и, видимо, даже не догадался, почему сегодня только четыре урока.

А мы снова вернулись в учительскую. Тяжко, горько, больно.

— Завтра приходить нам в школу? — спрашиваем с робкой надеждой.

— Завтра отдыхайте, — говорит Григорий Кириакович, — а там видно будет, что дальше делать. Сейчас можете идти домой, а кто хочет присоединиться к воинским частям, оставляющим Киев, приходите через час в районе.

Григорий Кириакович остался отдавать какие-то распоряжения техничкам и сторожу, а учителя начали медленно расходиться.

Задержались с коллегой у подъезда школы, смотрим друг на друга и думаем об одном и том же: неужели наши улицы, наш город могут стать не нашими?

Попрощались. Доехала лишь до завода «Дрижджовик»[1]. Впереди и далеко позади нас огромное количество опустевших вагонов. Опросила вагоновожатого, долго ли прядется ждать возобновления движения. Он хмуро ответил;

— Идите лучше пешком, ждать вам придется, может, не один год… — снял рукоятку и сам пошел пешком.

В разных направлениях спешат люди, молча обходя друг друга.

Не помню, как добежала до своего двора. Всю дорогу назойливо звенел в ушах тревожный детский голосок одного ученика, который во время урока как-то спросил меня:

— Ведь правда, что наши не сдадут Киев немцам?

Вопрос ставился с чисто детской непосредственностью, и ответить на него следовало с той же прямотой. Так именно я и поступила. Помнится, как насторожился весь класс, когда я сказала:

— Вообще-то не должны, но если придется, так потом заберут обратно.

Примчавшись домой, увидела, что домашние заняты весьма практичным делом: как и многие другие жители нашей улицы, они носят с пивоваренного завода зерно, которое предназначено было для солода.

Озабоченная мать сунула мне какую-то сумку в руки, поспешно проговорила:

— Бежим с нами, принесем еще немного, а то оно там уже на исходе.

Всем семейством мы успели сбегать туда еще несколько раз. Под вечер со всех концов города послышались взрывы — это отступающие части поднимали на воздух железнодорожные мосты.

…Когда загрохотали взрывы, разрушавшие мосты Куреневской товарной станции, и где-то за городом загремела канонада, люди с нашей и ближайших улиц начали стекаться в огромное убежище под зданием авторемонтного завода. Ждали уличных боев.

Раздражает своим упрямством мать: не хочет идти с нами в убежище и детей не дает. Уложила их дома спать и сама там сидит.

— Кому суждено помирать, того смерть и там настигнет. Зачем же зря детей мучить?

Сколько мы ни доказывали, что в убежище безопаснее, она спокойно отвечала:

— Какие уж там уличные бои, наши-то отступили!

Мы сердились на мать, но покорялись ей. Посидим немного в убежище — и снова домой. А из дому опять тянет в убежище, к людям. Благо нам близко: убежище — через дорогу.

В убежище сыро, тесно, темно… Люди забились туда с детьми, раскладушками, узлами, подушками. Кто-то привел даже корову, привязав ее у входа. Чья-то привязанная в коридоре коза непрерывно блеяла и блеяла…

К полуночи все утряслось, всем хватило места: маленьких детей укачали, постарше — сами уснули, а те из взрослых, кому не спалось, собрались в отдельный угол вокруг лампы с прикрученным фитилем и тихо разговаривали.

Говорили все, преимущественно о своем; о беде, которая надвигалась, каждый избегал говорить. Казалось: надо лишь пересидеть, перемучиться вот здесь, в этом бомбоубежище, а завтра жизнь снова потечет спокойно, нормально и свободно.

Ночь была светлая: вокруг города и в самом городе пылали склады, военные объекты.

Занимавшаяся заря была тихая, настороженная.

Утром кто-то сообщил:

— Они уже в городе… Их тьма-тьмущая…

Дети, первыми отправившиеся на разведку, прильнули к щелям ограды.

Скоро в бомбоубежище вернулось несколько напуганных ребят:

— Едут и едут…

— А машин, а коней, а пушек!

— В касках, страшные-страшные!

Постепенно все начали покидать бомбоубежище и задворками расходиться по домам.

Сестра моя Наталка и невестка Мария с детьми, которых под утро они все же взяли к себе (мать просидела всю ночь дома, на ступеньках крыльца), побежали домой, а я осталась возле раскладушки, нашей верхней одежды и наволочки, набитой сухарями. Вышла во двор подышать немного воздухом и удивилась солнцу. Какое прекрасное осеннее солнце! Но к чему оно, если в душе пусто, а в голове — тупое безразличие? Зачем такое ослепительно яркое и золотое осеннее солнце, когда на улицы родного города нашла чума?

…Побрела домой.

Что же дальше будет?

Посидела в саду. Никак не соберешься с мыслями. Обида и досада на себя огнем жгли душу:

«Как мы здесь остались? Почему не догадались своевременно выехать с каким-нибудь предприятием, не дожидаясь эвакуации учителей?»